Разыскивая некий документ у себя в компе, наткнулся на один текстик, который валяется без дела. Дай, думаю, здесь выложу - вдруг пригодится кому. Это фрагменты моей курсовой работы на 4-м курсе филфака ВГУ (1997 год), дополненные еще парой фрагментов (про Кураева и чуть-чуть про о.М.Першина, который теперь иеромонах Димитрий) в 2005 году для прочтения на какой-то якобы научной конференции в липецком педе. Все собирался сделать о М&М серьезную статью, да похоже, соберусь когда рак на горе свистнет. Пока не свистит, выложу как есть, но если кто обнаружит ляпы - заранее прошу прощения, поскольку заново поработать над этим текстом у меня сейчас возможности нет (и дискутировать с оппонентами, если таковые обнаружатся, вряд ли найду время), а что лежит да пылится - как-то жалко стало.

ПРОБЛЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ РОМАНА М. А. БУЛГАКОВА
«МАСТЕР И МАРГАРИТА» С ХРИСТИАНСКИХ ПОЗИЦИЙ

1.
В огромном потоке литературоведческих и публицистических работ, посвященных проблеме интерпретации романа Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита», можно выделить в особый раздел публикации, авторы которых ставят своей целью анализ романа с позиций христианского мировоззрения. Сложность проблемы интерпретации романа выражена в том, что даже в этих публикациях наблюдается расхождение позиций до полярности. Целями настоящей работы являются обзор наиболее значимых публикаций по этой теме и попытка внести собственный вклад в построение концепции трактовки романа.

Первое зарубежное издание “Мастера и Маргариты” вышло в 1967 году со вступительной статьей, автором которой был замечательный мыслитель, богослов, литературный критик и поэт Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (в миру князь Д.А.Шаховской; 1902-1989). Впоследствии эта статья, озаглавленная “Метафизический реализм”, вошла в сборник статей Арх. Иоанна “Московский разговор о бессмертии” (Нью-Йорк 1972), и уже в наше время была перепечатана в отечественном издании “Избранное” Архиепископа Иоанна. Владыка Иоанн обращает внимание на то, что «впервые в условиях Советского Союза русская литература серьезно заговорила о Христе, как о реальности, стоящей в глубинах мира»; говорит о «неточности и смещенности евангельского плана», сквозь которую, тем не менее, «ярко видна основная трагедия человечества: его полудобро, воплотившееся в Римском Прокураторе Понтии Пилате». На несоответствии булгаковского Иешуа Христу Владыка не акцентирует внимания, лишь отмечая, что «злая сила по-своему воскрешает евангельские события», и изображение в столь необычном свете демонических персонажей его не удивляет, потому что «первой целью своею Зло ставит сокрытие себя». Размышляя над романом, Владыка Иоанн приходит к следующему: «Человек /…/ должен понять, как легко он может стать игрушкой злой силы, проходящей через все умственные фильтры и социальные поры человечества. Круг одного только социально-экономического понимания добра и зла слишком мал для человека. И логика одних житейских нравственных критериев несовершенна. Человек должен войти в метафизический круг истины. (…)
С шекспировским блеском книга Булгакова открывает ситуацию человека, еще находящегося в области Понтия Пилата». (6, 507-508)

В 1980 году в Ленинградской Духовной Академии Г.Кочетков (впоследствии священник) написал реферат по стилистике под названием “О главном герое романа Булгакова “Мастер и Маргарита”. Текст реферата был опубликован в парижском журнале “Вестник Русского Христианского Движения” (№146, 1986), впоследствии перепечатан журналом “Православная община” (№4, 1992). Отец Георгий в этой работе пытается “показать, что «“Мастер и Маргарита” принадлежит не только ренановской традиции, но является произведением духовным, в конечном счете христианским». (7, 78) При этом отец Георгий видит в романе “оправдание зла, попытку придать ему высокий смысл” и “внутренне не согласен” с этой попыткой. Вот эти два взаимоисключающих тезиса отец Георгий увязывает в своей статье с помощью достаточно странной логики, усиленно оправдывая М.А.Булгакова обстоятельствами того страшного времени, в котором он жил. По-видимому, как сам о.Г.Кочетков, так и редколлегия “Вестника РХД”, опубликовавшего этот текст, поддались соблазну с помощью отвлеченных рассуждений “вписать” роман “Мастер и Маргарита” в христианскую традицию; эту публикацию мы не назвали бы убедительной.

Также не слишком удачный опыт “позитивного” комментирования романа с православной точки зрения (правда, на публицистическом, а не литературоведческом уровне) – статья Владимира Акимова “Нужно ли отдавать нечистой силе Михаила Булгакова” в московском журнале “Фома” (1996 год). Статья представляет собой опыт “иного прочтения” романа, то есть вдумчивого прочтения с непривычными для массового сознания акцентами. Так, размышляя над вопросом о том, почему Маргарита стала ведьмой, автор статьи вспоминает сказку, рассказанную Маргаритой мальчику. Обращаясь к образу Иешуа, В.Акимов полемизирует с С.С.Аверинцевым, присвоившим булгаковскому Иешуа эпитет “безвольный”: «Каждый его жест, каждое слово, все его существование в романе отличается поразительной внутренней свободой, духовной силой, интеллектуальной независимостью»; «Во всем поведении Иешуа выражена огромная нравственная воля». (3, 38). О Воланде В.Акимов говорит: «весь лоскутный и цитатный, искусственный и составной» (3, 39); размышляя над личностью мастера, дает понять, почему этот герой действительно “не заслужил света”. Статья В. Акимова заканчивается следующим выводом: «Михаил Булгаков своим великим романом встает рядом с человеком, сумевшим победить страх в своей душе, удержаться перед любыми соблазнами “дьяволиады”. Правда, для этого роман нужно, по крайней мере, уметь прочитать» (3, 41). Однако, кто именно в романе «удерживается пред соблазнами дьяволиады», даже после прочтения статьи В. Акимова остается непонятным.

Профессор Московской Духовной Академии Михаил Михаилович Дунаев в статье “Истина в том, что болит голова” (Журнал “Златоуст” №1, 1992; сокращенный вариант опубликован в журнале “Православная беседа” № 2-3, 1992) проводит более “прямолинейный” критический анализ романа. Автор анализирует образ Иешуа, показывая сущностные отличия булгаковского героя от Христа. Интересный вывод делает М. Дунаев о роли романа мастера в структуре “Мастера и Маргариты”. Бал сатаны рассматривается как “черная месса”, антилитургия. «На литургии в храме читается Евангелие. Для “черной мессы” надобен иной текст. Роман, созданный мастером является ни чем иным, как “евангелием от сатаны”, искусно включенным в композиционную структуру произведения об антилитургии» (5, 39).

Также с «консервативных» православных позиций написана статья Николая Гаврюшина “Литостротон, или Мастер без Маргариты” (“Вопросы литературы”, 1991 г.) Автор этой статьи исходит из следующего убеждения: «Обращение М.Булгакова к апокрифу обусловлено /…/ сознательным и резким неприятием канонической новозаветной традиции» (4, 76), и доказывает его рядом сопоставлений текста романа с первоисточником. Отмечается важная деталь – отсутствие противоборства между Иешуа и Воландом:
«Иешуа и Воланд одинаково относятся к каноническим евангелиям, совершенно единомысленны в уготовлении вечного приюта Мастеру и Маргарите. В романе о Понтии Пилате Сатана не искушает Га-Ноцри, а последний не изгоняет бесов и вообще явно не ущемляет Князя Тьмы. Больше того, Воланд-Сатана вразумляет и наказует явных безбожников, его подручные заставляют платить по счетам плутов, обманщиков и прочих негодяев… Единственная перебранка посланника Иешуа Левия Матвея с Сатаной выставляет “апостола” в весьма невыгодном свете. И, может быть, основной смысл эпизода показать, что по причине своей ограниченности Левий Матвей просто не посвящен в глубинное единство и таинственную связь Иешуа-Иисуса и Воланда-Сатаны» (4, 78).
Далее Н.Гаврюшин исследует ряд мотивов и образов романа, восходящих, по его наблюдениям, к ритуалам масонства и дьяволопоклоннических культов. Во многом анализ романа, сделанный Николаем Гаврюшиным, следует признать достаточно аргументированным, однако мы имеем основания (в первую очередь, опираясь на материалы биографии М. А. Булгакова) не принять провоцируемый логикой этой статьи вывод о сознательном антихристианстве Булгакова.
Следует упомянуть еще одного автора, единомысленного с М. Дунаевым и Н. Гаврюшиным: Николай Никонов, публикующий свои статьи в журнале «Православная беседа». Н. Никонов видит связь между обращением М. А. Булгакова к разработке «темы дьявола» и имевшим место в юношеском периоде жизни писателя фактом наркотической зависимости.

Журнал «Фома» вернулся к теме «Мастера и Маргариты» спустя восемь лет публикацией в № 1 (18) `2004 материала «Подвал на двоих», в котором о романе размышляет выпускник журфака и аспирантуры философского факультета МГУ, студент Московской Духовной академии диакон Михаил Першин. Отец Михаил полемизирует с тенденцией резко негативной оценки романа, считая, что «изначально это была все-таки апология, попытка отстоять реальность духовного мира в мире безбожия». Далее отец Михаил предполагает, что «если бы сам Булгаков во время написания «Мастера и Маргариты» не отходил постепенно от христианства, то роман мог бы стать своеобразной литературной апологией» (11, 68), при этом считает, что «замысел и результат романа близки» (последнее высказывание имеет контекст размышлений об оккультном псевдохристианстве, которое, по мнению о. Михаила, обличает Булгаков).

2.
Наиболее значительной и по объему, и по серьезности анализа текста романа из рассматриваемых нами публикаций, посвященных проблеме интерпретации булгаковского романа с позиций христианского мировоззрения, является книга профессора Московской Духовной академии диакона Андрея Кураева «”Мастер и Маргарита”: за Христа или против». Однако честно объявленная автором исследования заданность результатов («разум всегда приводит лишь в ту точку, в которой ты назначаешь ему свидание… мне хотелось бы оправдать свое право, право христианина с любовью относиться к этой книге» - цит. по первой публикации на сайте www.kuraev.ru) естественным образом приводит к недостаточной объективности исследования. Следует признать, что книга отца Андрея содержит множество глубоких и точных наблюдений и выводов, расходящихся с привычным для большинства читателей прочтением романа. Если бы не продиктованная заданностью результатов «необъективность», книга могла бы стать «революцией в булгаковедении». Дальнейшие главы нашего исследования ставят своей целью рассмотрение недостатков работы отца Андрея и аргументацию предлагаемого нами взгляда на булгаковский роман.

Итак, о недостатках работы о. Андрея. Во-первых, это – игнорирование проблемы интерпретации образа Воланда. Да, «любой христианин любой конфессии согласится», что Иешуа – не Иисус, и отождествлять этого булгаковского героя с реальным Христом было бы кощунственным; но любой ли христианин согласится, что Воланд – это сатана? О. Андрей принимает как данность знак равенства между булгаковским «консультантом» и диаволом в христианском понимании. Однако очень трудно найти в романе соответствие эпиграфу из Гёте «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Никакого зла Воланд не хочет. Отец Андрей считает, что «как несправедливы наказания Воланда, так же немотивированны и его амнистии» (8, 95), но это – субъективная оценка, и нет доказательств, что она совпадает с булгаковской.
Может быть, крайностью является точка зрения булгаковеда-атеиста Виктора Петелина «Воланд – это… персонификация авторской позиции… Воланд открыто выполняет его [Булгакова] собственные мысли и желания… остается аллегорией авторской совести и мудрости» (12, 451). Однако эта крайность – значительно более естественное впечатление от текста романа; достаточно вспомнить ряд блестящих булгаковских афоризмов, вложенных им в уста Воланда, вроде слов об “осетрине второй свежести”. Воландовские наказания и кураж его свиты выглядят как литературная месть Булгакова реальным людям, которые его «достали»: от литераторской и театральной среды до соседки-Аннушки. (То, что Михаил Афанасьевич был не чужд такой мстительности, явствует, например, из обнаруженной булгаковедами «схожести» фамилий авторов пасквилей на Мастера с фамилиями реальных хулитетей самого Булгакова, типа «Латунский – Литовский» и так далее.)
Отец Андрей пишет: «Воланд считается у безбожных булгаковедов "объективным" и "справедливым"…». Необоснованный выпад против всех булгаковедов, увидевших в Воланде героя, близкого автору; их мнение о роли этого героя в романе не говорит о том, что они "объективным" и "справедливым" считают самого сатану.
Протоиерей Александр Мень: «…Воланд в романе Михаила Афанасьевича дьявол. Дьявол – начало разрушительное, это попрание всех эстетических и этических ценностей. А Воланд, несмотря на грязную рубашку и всякие фокусы, исходит из высоких нравственных принципов. Он, несомненно, в нравственном отношении превосходит советских москвичей двадцатых годов» (9, 351). «У Гоголя даже карикатурный дьявол никогда не вызывает симпатии, а тут – кот, который сидит и починяет примус!» (10, 365)
Можно по-разному токовать слова М.А.Булгакова, сказанные С.А.Ермолинскому: «У Воланда никаких прототипов нет. Очень прошу тебя, имей это в виду» (14, 629). Не исключено, что писатель говорил об отсутствии “земных” прототипов Воланда, и, соответственно, о единственности прототипа мистического. Но, в любом случае, бесспорен вывод Лидии Яновской, сделанный в ее монографии «Творческий путь Михаила Булгакова»: “Такого дьявола в мировой литературе до Булгакова действительно не было”(15, 280).

Второй существенный недостаток исследования отца Андрея: использование текстов ранних редакций романа наравне с окончательным вариантом. Объясняется это отступление от литературоведческих канонов тем, что «[Булгаков] переделывал роман, не только улучшая его, но и страха ради цензорского… – чтобы опубликовать "Мастера и Маргариту", надо многое спрятать... А потому обращение к ранним редакциям оказывается необходимым для понимания итогового текста» (8, 7-8). Однако слишком малая часть изменений текста романа может быть объяснена «страхом цензорским». Сохранившиеся черновики при их сопоставлении позволяют говорить об эволюции авторской концепции за время работы над романом.
Итак, распространено достаточно обоснованное мнение о невозможности отождествления героев романа – не только героев «пилатовых глав», но и «шайки гипнотизеров» с традиционно воспринимаемыми в качестве их прототипов соответствующими образами в христианской культуре. Однако, проследив эволюцию образов Иешуа и Воланда и сопутствовавших им образов и мотивов на материале различных редакций романа, нетрудно понять, что такой трактовке не соответствовал изначальный авторский замысел. Образу Иешуа в ранних редакциях в большей степени присущи “неземные” черты, обозначенные мотивами и знаками, имеющими аналогии в текстах Евангелий и апокрифов; Воланд же ощутимо является носителем начала зла – на такое восприятие работают мотивы жестокости, глума, элементы некоей “мерзости” (условно обозначим так ряд характеристик, присущих среде окружения Воланда), создающие образ “начала разрушительного, попрания всех эстетических и этических ценностей”. Однако от редакции к редакции изображение Воланда и его свиты теряло соответствующие изображению демонической сферы мотивы и характеристики, оставаясь при этом изображением тех же самых героев, воплощающих силы зла уже лишь номинально.

3.
Имеет смысл подробнее обозначить эволюцию образа Воланда. Сделаем оговорку: этот образ должен рассматриваться с учетом характеристик той сферы, центром которой он является. По тексту романа видно, что в принципе изображения взаимоотношений сатаны и его свиты автор остается в рамках общекультурной традиции, не разграничивающей по качественным характеристикам центр мирового зла – сатану – и духов, находящихся в его подчинении: все проявления деятельности последних обусловлены характеристиками источника зла. Таким образом, мотивы, характеристики, знаки, составляющие облик некоей демонической сферы, должны a priori восприниматься как работающие на формирование сущностного образа самого сатаны.
Среде, центром которой является Воланд, в ранних редакциях присущи характеристики:
жестокости (в редакциях до 1937 года значительно больше жертв деятельности “шайки” Воланда, например, «Нюра, дежурный накануне ночью капельдинер, была найдена в вестибюле с перерезанным горлом» (2, 318) в четвертой редакции; в предыдущей редакции упоминается по аналогичному поводу смерть курьерши, то есть, по-видимому, это убийство проходит через несколько редакций, только курьерша заменена капельдинершей; в ранних редакциях гибнет Иван Бездомный; происходят убийства при извлечении поэта (мастера) из места заключения; множество человеческих жертв при оставлении Воландом Москвы – от пожаров и коровьевского свиста);
блуда (третья редакция, глава “Шабаш”):
«…на подушках, раскинувшись, лежал голый кудрявый мальчик, а на нем сидела верхом, нежилась ведьма с болтающимися в ушах серьгами и забавлялась тем, что, наклонив семисвечие, капала мальчику стеарином на живот» (2, 150).
«Гроздья винограду появились перед Маргаритой на столике, и она расхохоталась – ножкой вазы служил золотой фаллос. Хохоча, Маргарита отдернула руку. Тут подсели с двух сторон. Один мохнатый с горящими глазами прильнул к левому уху и зашептал обольстительные непристойности, другой – фрачник – привалился к правому боку и стал нежно обнимать за талию» (2, 150-151).
Характеристика глума является одной из основных в первых редакциях:
– Даже богам невозможно милого им человека избавить!.. – разразился вдруг какими-то стихами сумасшедший, приняв торжественную позу и воздев руки к небу» (2, 241). (Это происходит в то время, когда Берлиоз идет к трамвайным путям.)
Диалог Воланда и буфетчика в первой редакции:
– Я не хочу платить. Это скучно платить.
– Тогда я вынужден буду в суд заявить, – твердо сказал буфетчик.
– Как в суд! Рассказывают, у вас суд классовый?
– Классовый, уж будьте спокойны.
– Не погубите сироту, – сказал плаксиво Воланд и вдруг стал на колени.
“Полоумный или издевается”, – подумал буфетчик.
– Лучше я вам уплачу, чем в суд идти. Засудят меня, как пить дадут, – сказал Воланд…» (2, 206).
Начало погони Ивана за Воландом, “регентом” и котом в третьей редакции:
«Озноб прошиб Иванушку оттого, что он ясно разглядел, что вся троица вдруг улыбнулась ему, в том числе и кот. Это была явно издевательская, скверная усмешка могущества и наглости» (2, 41).
Эти характеристики, с помощью которых демоническая сфера изображается согласно традиционным о ней представлениям, в значительной мере ослабевают к последним редакциям. Единственной человеческой жертвой “шайки гипнотизеров” остается барон Майгель, причем он не зарезан, а застрелен, что также уменьшает звучание характеристики жестокости, причем это убийство представлено даже в виде помощи самому барону, которого через месяц ждал бы более мучительный конец (1, 214); кроме Майгеля, служители царства теней никого не убивают (если не считать зарезанного трамваем Берлиоза), только пугают, причем “страшные” сцены даны Булгаковым юмористически. Характеристика блуда практически исчезает: хотя женщины на балу у сатаны по-прежнему обнажены, отсутствуют даже намеки на похоть. Глум заменяется иронией. Таким образом, в процессе работы Булгакова над демоническими персонажами романа происходит их “гуманизация”.
Для ранних редакций характерна приниженность образа сатаны: в его репликах встречается просторечная лексика; наиболее заметна приниженность в вышеприведенных эпизодах глумления; показательны также следующие моменты: ремарка «стыдливо хихикнув, ответил инженер…» (2, 236), или: «весьма отчетливо он видел, как Воланд повернулся и показал ему фигу» (2, 243) (из описания погони Иванушки за Воландом; обе цитаты даны из второй редакции). С каждой новой редакцией подобные моменты исчезают из текста романа. В последней редакции князь тьмы всегда сохраняет исключительное достоинство. Моменты юродства сохраняются в беседе Воланда с литераторами на Патриарших (1, 9-14), но здесь оно имеет иную окраску, и в этой окраске нет приниженности.
Кроме этого, исчезает часть знаков, соответствующих общекультурным представлениям о демонической сфере: в первых редакциях неоднократно упоминается запах жженой серы, присутствующий в квартире № 50 – в последней редакции только от варящейся в кастрюле мази для Воланда “валил серный пар” (1, 198); в четвертой редакции в одной из реплик Воланда звучит число 666, из последующих редакций удален и этот знак.
В ранних редакциях важную роль играет мотив кощунства: во второй редакции Воланд провоцирует Иванушку растоптать изображение Христа на песке (2, 238-240); ряд знаков кощунства дан в первой редакции в описании посещения квартиры № 50 буфетчиком:
«…стояла какая-то подставка, а на ней совершенно ясно и определенно золотая на ножке чаша для святых Даров» (2, 204). (Использование священных сосудов как-либо иначе, нежели по назначению, является величайшим кощунством. В 1920-е годы в СССР многие священнослужители шли на мученическую смерть, пытаясь воспрепятствовать поруганию св. сосудов.)
«Хозяин /…/ раскинулся на каком-то возвышении, одетом в золотую парчу, на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами» (там же).
«На хозяине было что-то, что буфетчик принял за халат и что на самом деле оказалось католической сутаной» (там же).
Вышеперечисленные знаки из следующих редакций исчезают; в последней редакции остается только упоминание о церковной парче, но ей накрыто не седалище Воланда, а стол, причем ни о каких крестах на ней упоминания нет.
Итак, во-первых, в процессе работы М.А.Булгакова над романом из изображения Воланда и его свиты исчезают характеристики и знаки, соответствующие традиционному восприятию демонической сферы (или, в некоторых случаях, ослабляется их звучание); во-вторых, заметно, что круг этих персонажей, будучи “гуманизирован”, изображается со все большей симпатией (прот. А.Мень: «У Гоголя даже карикатурный дьявол никогда не вызывает симпатии, а тут – кот, который сидит и починяет примус!» (10, 365)). Если сопоставить эти наблюдения с выводами относительно эволюции образа Иешуа, то вполне логичным оказывается изменение в “соотношении сил” полярных персонажей: в третьей редакции сохранившийся текст завершается диалогом сатаны и поэта:
– Так вот, мне было велено…
– Разве вам можно велеть?
– О, да. Велено унести вас…» (2, 196);
в четвертой Воланд говорит мастеру: «Ты награжден», но благодарить за дарованный покой велит «бродившего по песку Ешуа» (2, 327); в последней редакции Иешуа прислал Левия Матвея к Воланду и через этого посланника просит духа зла, чтобы тот «взял с собою мастера и наградил его покоем» (1, 283). В этой же редакции характерен возглас Маргариты о Воланде: «Всесилен, всесилен!» (1, 225). И за Пилата «уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать» (т.е. Иешуа) (1, 299; выделено нами).

4.
Все вышеприведенные наблюдения приводят к достаточно однозначному выводу об эволюции авторской мировоззренческой позиции.
Следует отметить еще одну особенность в различии между редакциями, также говорящую о смещении авторской позиции в направлении Воланда, – на этот раз речь пойдет о различии в самой структуре романа. В первых трех редакциях (во всяком случае, данный фрагмент дошел до нас, начиная со второй редакции) “евангельское” повествование в романе названо “Евангелием от Воланда”, и повествователь здесь, соответственно, отождествлен с Воландом. В четвертой редакции уже есть мастер как автор “романа о Понтии Пилате” (здесь необходимо вспомнить о том, что мастер – герой, близкий автору). Текст “романа о Пилате”, разделенный между двумя повествователями, ни стилистически, ни интонационно не дифференцирован, и в определенном смысле здесь происходит соединение мастера и Воланда (кстати, в четвертой редакции мастер рассказывает о казни Иешуа Ивану в лечебнице сам). Начиная же с шестой редакции “евангельские” главы разделены уже на три, также стилистически не дифференцированные между собой части, и их “тройственный” повествователь состоит из Воланда, автора-повествователя (вторая часть снится Ивану, но Иван с повествователем этой части отождествлен быть не может, так как сон приходит извне, а передает его автор-повествователь) и мастера (как автора романа, читаемого Маргаритой). Сближение Воланда и автора-повествователя на этом уровне также говорит о смещении авторской позиции – смещении, сделавшем возможным такое сближение.

Говоря о понятии авторской позиции, М. М. Бахтин обратил внимание на возможность влияния на сознание автора сознания созданного им героя. Эволюция авторской позиции, по Бахтину, может происходить и по причине того, что “герой буквально завладевает автором” (цит. по ). Применительно к М.А. Булгакову, задумавшему в 1928 г. “роман о дьяволе” (именно так он сам обозначает эту книгу в дневниках и письмах того времени), мы можем понимать слова М. М. Бахтина достаточно буквально. Даже если говорить об инфернальной сфере не как о реальности, а как об архетипе, можно предположить, что эволюция писателя «от Иешуа к Воланду» не была осознанной и целенаправленной для самого Булгакова. Находя подтверждения для этого положения в фактах биографии писателя, мы отрицаем версию «сознательного сатанизма» Булгакова, но и не можем рассматривать роман как произведение христианской культуры. Рассмотрение материалов по проблеме интерпретации этого романа приводит к выводу о чрезвычайной сложности трактовки романа с христианских позиций; носителю христианского мировоззрения этот материал позволяет говорить о духовной трагедии автора романа «Мастер и Маргарита».

Ссылки на использованные публикации:
1. Булгаков М.А. Мастер и Маргарита / Булгаков М.А. Избранное. – М.: Просвещение, 1991. – С. 5-310.
2. Булгаков М.А. Великий канцлер. – М.: Новости, 1992. – 544 с.
3. Акимов В.М. Нужно ли отдавать нечистой силе Михаила Булгакова // Фома. – 1996. – № 2. – С. 36-42.
4. Гаврюшин Н. Лифостротон, или Мастер без Маргариты // Вопросы литературы. – Август 1991. – С. 75-88.
5. Дунаев М.М. Истина в том, что болит голова // Златоуст. – 1992. – № 1. – С. 306-318. См. также: Православное слово. – 1992. – № 2-3. – С. 36-39.
6. Иоанн (Шаховской), архиеп. Сан-Францисский. Метафизический реализм / Иоанн, архиеп. Сан-Францисский. Избранное. – Петрозаводск: Святой остров, 1992. – С. 506-508.
7. Кочетков Г., свящ. О главном герое романа “Мастер и Маргарита” // Православная община. – 1992. – № 4. – С. 78-84.
8. Кураев Андрей, диакон. ”Мастер и Маргарита”: за Христа или против / М.: Издательский совет РПЦ, 2004. – 160 с.
9. Мень А.В., протоиерей. Библия и литература ХХ века. Беседа вторая / Мень А.В., прот. Мировая духовная культура. Христианство. Церковь. Лекции и беседы. – М.: Фонд имени Александра Меня, 1995. – С. 351-356.
10. Мень А.В., протоиерей. “Добро и зло приемлем равнодушно?” Интервью / Мень А.В., прот. Культура и духовное восхождение. – М.: Искусство, 1992. – С. 363-367.
11. Першин М., диакон, Маханьков Р. Подвал на двоих (опыт прочтения «Мастера и Маргариты») // Фома. – 2004. – № 1. – С. 66-71.
12. Петелин В.В. Михаил Булгаков. Жизнь. Личность. Творчество. – М.: Московский рабочий, 1989. – 496 с.
13. Фаустов А.А. К вопросу о концепции автора в работах М.М. Бахтина / Формы раскрытия авторского сознания. Межвузовский сборник научных трудов. – Воронеж: Изд. ВГУ, 1986. – С. 3-10.
14. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. – М.: Книга, 1988. – 672 с.
15. Яновская Л.М. Творческий путь Михаила Булгакова. – М.: Сов. писатель, 1983. – 320 с.

Ненавидимый прокуратором город, Лысая гора, где казнили Иешуа Га-Ноцри, виноградник, где Соломон встретил свою Суламифь. Иерусалим, описанный Куприным и Булгаковым.

Камни древнейшего города из святых и святейшего из древних хранят истории тысячелетней давности. Тем временем современная жизнь течет своим чередом, особым образом отражаясь на облике старого города.

Мы решили сфотографировать те места в Иерусалиме, где проходило действие романов «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова и «Суламифь» Александра Куприна.

Ненавидимый прокуратором город

«...тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете...»

На фотографии изображен старый город, который был заново отстроен несколько раз, так как Иерусалим, на который глядел Понтий Пилат, был полностью сожжен и разрушен римлянами в 70 г. н. э. В том числе был разрушен и Иерусалимский храм, который не восстанавливают и не отстраивают до сих пор, так как, согласно еврейской традиции, храм будет заново отстроен с приходом Мессии. Кстати, из всех первоначальных частей храма сохранилась только опорная стена, так называемая Стена плача, и заложенные Золотые ворота, которые должны открыться сами собой по пришествии Мессии.

Храм Иерусалимский

«...В 480 году по исшествии Израиля, в четвертый год своего царствования, в месяце Зифе, предпринял царь сооружение великого храма Господня на горе Мориа и постройку дворца в Иерусалиме (...) За кедровые бревна с Ливана, за кипарисные и оливковые доски, за дерево певговое, ситтим и фарсис, за обтесанные и отполированные громадные дорогие камни, за пурпур, багряницу и виссон, шитый золотом, за голубые шерстяные материи, за слоновую кость и красные бараньи кожи, за железо, оникс и множество мрамора, за драгоценные камни, за золотые цепи, венцы, шнурки, щипцы, сетки, лотки, лампады, цветы и светильники, золотые петли к дверям и золотые гвозди, весом в шестьдесят сиклей каждый, за златокованые чаши и блюда, за резные и мозаичные орнаменты, залитые и иссеченные в камне изображения львов, херувимов, волов, пальм и ананасов — подарил Соломон Тирскому царю Хираму, соименнику зодчего, двадцать городов и селений в земле Галилейской, и Хирам нашел этот подарок ничтожным, — с такой неслыханной роскошью были выстроены храм Господень и дворец Соломонов...» (Куприн, «Суламифь»).

Царь Соломон построил первый Иерусалимский храм, который был разрушен и затем отстроен вновь. Второй Иерусалимский храм был разрушен в 70 году н. э. Х римским легионом. После разрушения евреи отправились в изгнание, которое продолжалось около 2000 лет. С храмом был разрушен и Иерусалим. На Храмовой горе долгое время была мусорная свалка. Мусульмане облагородили ее и построили там мечеть, а на месте Иерусалимского храма установили золотой купол. По преданию, под ним находится камень мироздания, на котором Авраам должен был принести в жертву сына своего Исаака. Мусульмане говорят, что на этой скале есть след пророка Мухаммеда.

Сузские ворота

«...— Так, так, — улыбнувшись, сказал Пилат, — теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? — тут прокуратор указал на свиток пергамента.

Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.

— У меня и осла-то никакого нет, игемон, — сказал он. — Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал» (Булгаков, «Мастер и Маргарита»).

С Сузскими, или Золотыми, воротами связана интересная история. Через них, согласно иудаизму, должен войти в город Мошиах (Мессия). Мусульмане их заложили и похоронили двух стражников с оружием у их входа. Когда, по легенде, придет Мошиах, то он будет спускаться с Масличной горы и за ним будут воскресать все похороненные на ней. Два стражника с оружием воскреснут тоже, и их задача будет убить его, не пустить на Храмовую гору, то есть в Иерусалимский храм.

Башня Давида

«...О, как ты красива! Шея твоя пряма и стройна, как башня Давидова!..

— Как башня Давидова! — повторяет она в упоении.

— Да, да, прекраснейшая из женщин. Тысяча щитов висит на башне Давида, и все это щиты побежденных военачальников. Вот и мой щит вешаю я на твою башню...» (Куприн, «Суламифь»)

Башня Давида — древняя цитадель-крепость, одна из оборонных башен Иерусалима, сооруженная во II веке до н. э. царем Иродом. Эта башня носила название Фасаил и была неоднократно разрушена и перестроена римскими, мусульманскими, христианскими и османскими завоевателями. Свое название сооружение получило в XVI веке, во времена правления Османской империи. Турки надстроили минарет над башней и соорудили внутри нее мечеть.

События, описанные Куприным, теоретически происходили в X веке до н.э., так как именно тогда правил царь Соломон, то есть за 800 лет до постройки Башни Давида.

Нижний город, или Город Давида

«...Теперь он изменил свой путь, он не стремился уже в Нижний Город, а повернулся обратно к дворцу Каифы. Теперь Иуда плохо видел окружающее. Праздник уже вошел в город. Теперь вокруг Иуды в окнах не только сверкали огни, но уже слышались славословия. Последние опоздавшие гнали осликов, подхлестывали их, кричали на них. Ноги сами несли Иуду, и он не заметил, как мимо него пролетели мшистые страшные башни Антония, он не слышал трубного рева в крепости, никакого внимания не обратил на конный римский патруль с факелом, залившим тревожным светом его путь. Пройдя башню, Иуда, повернувшись, увидел, что в страшной высоте над храмом зажглись два гигантских пятисвечия...» (Булгаков, «Мастер и Маргарита»).

Нижним городом назывался Город Давида, находившийся за пределами стен Иерусалима. Эта часть Иерусалима — старейший населенный район. Царь Давид на этом месте построил свой дворец и основал Иерусалим, однако поселение уже существовало здесь задолго до него. Уже в бронзовом веке находившийся на этом месте город Йевус периода иевусеев был обнесен стенами.

Виноградники

«...Виноградник был у царя в Ваал-Гамоне, на южном склоне Ватн-эль-Хава, к западу от капища Молоха; туда любил царь уединяться в часы великих размышлений. Гранатовые деревья, оливы и дикие яблони, вперемежку с кедрами и кипарисами, окаймляли его с трех сторон по горе, с четвертой же был он огражден от дороги высокой каменной стеной (...) И вот на заре приказал Соломон отнести себя на гору Ватн-эль-Хав, оставил носилки далеко на дороге и теперь один сидит на простой деревянной скамье, наверху виноградника, под сенью деревьев, еще затаивших в своих ветвях росистую прохладу ночи (...) Утренний ветер дует с востока и разносит аромат цветущего винограда — тонкий аромат резеды и вареного вина. Темные кипарисы важно раскачивают тонкими верхушками и льют свое смолистое дыхание. Торопливо переговариваются серебряно-зеленые листы олив.

Но вот Соломон встает и прислушивается. Милый женский голос, ясный и чистый, как это росистое утро, поет где-то невдалеке, за деревьями...» (Куприн, «Суламифь»).

Согласно Песне Песней царь Соломон держал виноградники и отдавал их в аренду на горе Ваал-Гамон, что в переводе означает «господин множества». Виноградник служил убежищем для царя в знойные дни. Его современное местоположение точно не известно, однако многие отождествляют его с Ваал-Гадом, городом у подножия горы Хермон. Правда, находится подножие этой горы на расстоянии 300 км от Иерусалима, так что Соломон явно не мог попросить отнести его туда с утра на носилках.

Лифостротон

«...Тут все присутствующие тронулись вниз по широкой мраморной лестнице меж стен роз, источавших одуряющий аромат, спускаясь все ниже и ниже к дворцовой стене, к воротам, выходящим на большую гладко вымощенную площадь, в конце которой виднелись колонны и статуи Ершалаимского ристалища.

Лишь только группа, выйдя из сада на площадь, поднялась на обширный царящий над площадью каменный помост, Пилат, оглядываясь сквозь прищуренные веки, разобрался в обстановке. То пространство, которое он только что прошел, то есть пространство от дворцовой стены до помоста, было пусто, но зато впереди себя Пилат площади уже не увидел — ее съела толпа. Она залила бы и самый помост, и то очищенное пространство, если бы тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательной когорты по правую — не держал ее...» (Булгаков, «Мастер и Маргарита»).

Лифостротон — каменный помост перед дворцом римского прокуратора в Иерусалиме, на котором производился суд. Вообще, лифостротон, или литостротон, впервые был упомянут в Евангелии от Иоанна, что в переводе означает «вымощенный камнем». Конечно же, точное местоположение лифостротона неизвестно, однако в христианской картографии Иерусалима времен Иисуса это место отмечено внутри Антониевой башни, которая примыкала к Претории, резиденции Понтия Пилата. Сейчас на этом месте находится монастырь Сестер Сиона.

Лысая гора, или Голгофа

«...Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением. Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около полудня, рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже был приготовлен. Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей, мулов и верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла на перекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, и северо-западная — в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те же каппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали с нее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим. Толпы богомольцев стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые шатры, раскинутые прямо на траве. Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще километр, к подножию Лысой Горы» (Булгаков, «Мастер и Маргарита»)

Интересно видеть, как описанные истории оживают, когда видишь те места, на которых они происходили. Иерусалим — то место, которое хранит историю длиной в несколько тысяч лет, в этом городе можно прикоснуться к камням мостовой, по которой люди ходили во времена Первого Храма, еще до того, как наступила наша эра, отсчитываемая с даты рождения Иисуса Христа. Эти легендарные места, когда-то будоражившие воображение лучших умов, сегодня своими глазами может увидеть каждый.

Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим - великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана.

Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачи поспешно кололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными потоками с холма его и залила Нижний Город. Она вливалась в окошки и гнала с кривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала только свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покрытием. Но он угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз он выскакивал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы.

Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму.

Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. В том самом месте, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду, беседовали прокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как трость переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад.

В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек был прокуратор.

Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкого небольшого стола, уставленного яствами и вином в кувшинах. Другое ложе, пустое, находилось с другой стороны стола. У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга, перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под его взглядом, взволновался от того, что чем-то не угодил, и прокуратор, рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:

Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл?

Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился смертельный ужас, он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но гнев прокуратора почему-то улетел так же быстро, как и прилетел. Африканец кинулся было подбирать осколки и затирать лужу, но прокуратор махнул ему рукою, и раб убежал. А лужа осталась.

Теперь африканец во время урагана притаился возле ниши, где помещалась статуя белой нагой женщины со склоненной головой, боясь показаться не вовремя на глаза и в то же время опасаясь и пропустить момент, когда его может позвать прокуратор.

Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал себе вино в чашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу, крошил его, глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы, жевал лимон и пил опять.

Если бы не рев воды, если бы не удары грома, которые, казалось, грозили расплющить крышу дворца, если бы не стук града, молотившего по ступеням балкона, можно было бы расслышать, что прокуратор что-то бормочет, разговаривая сам с собой. И если бы нестойкое трепетание небесного огня превратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицо прокуратора с воспаленными последними бессонницами и вином глазами выражает нетерпение, что прокуратор не только глядит на две белые розы, утонувшие в красной луже, но постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли и песку, что он кого-то ждет, нетерпеливо ждет.

Прошло некоторое время, и пелена воды перед глазами прокуратора стала редеть. Как ни был яростен ураган, он ослабевал. Сучья больше не трещали и не падали. Удары грома и блистания становились реже. Над Ершалаимом плыло уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная серая арьергардная туча. Грозу сносило к мертвому морю.

Теперь уж можно было расслышать в отдельности и шум дождя, и шум воды, низвергающейся по желобам и прямо по ступеням той лестницы, по которой прокуратор шел днем для объявления приговора на площади. А наконец зазвучал и заглушенный доселе фонтан. Светлело. В серой пелене, убегавшей на восток, появились синие окна.

Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького дождика, донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание нескольких сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его оживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы, судя по звуку, она проходила через ту самую площадь, где был объявлен приговор.

Наконец услышал прокуратор и долгожданные шаги, и шлепанье но лестнице, ведущей к верхней площадке сада перед самым балконом. Прокуратор вытянул шею, и глаза его заблистали, выражая радость.

Между двух мраморных львов показалась сперва голова в капюшоне, а затем и совершенно мокрый человек в облепившем тело плаще. Это был тот самый человек, что перед приговором шептался с прокуратором в затемненной комнате дворца и который во время казни сидел на трехногом табурете, играя прутиком.

Не разбирая луж, человек в капюшоне пересек площадку сада, вступил на мозаичный пол балкона и, подняв руку, сказал высоким приятным голосом:

Прокуратору здравствовать и радоваться. - Пришедший говорил по-латыни.

Боги! - воскликнул Пилат, - да ведь на вас нет сухой нитки! Каков ураган? А? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь, сделайте мне одолжение.

Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, с прилипшими ко лбу волосами голову, и, выразив на своем бритом лице вежливую улыбку, стал отказываться переодеться, уверяя, что дождик не может ему ничем повредить.

Не хочу слушать, - ответил Пилат и хлопнул в ладоши. Этим он вызвал прячущихся от него слуг и велел им позаботиться о пришедшем, а затем немедленно подавать горячее блюдо. Для того чтобы высушить волосы, переодеться, переобуться и вообще привести себя в порядок, пришедшему к прокуратору понадобилось очень мало времени, и вскоре он появился на балконе в сухих сандалиях, в сухом багряном военном плаще и с приглаженными волосами.

В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем уйти и утонуть в Средиземном море, посылало прощальные лучи ненавидимому прокуратором городу и золотило ступени балкона. Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь, голуби выбрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья, клевали что-то в мокром песке. Красная лужа была затерта, убраны черепки, на столе дымилось мясо.

Я слушаю приказания прокуратора, - сказал пришедший, подходя к столу.

Но ничего не услышите, пока не сядете к столу и не выпьете вина, - любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.

Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой слуга, осторожно наклонясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора. После этого тот жестом удалил обоих слуг. Пока пришедший пил и ел, Пилат, прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя. Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым и опрятным лицом, с мясистым носом. Волосы его были какого-то неопределенного цвета. Сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудно установить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора был склонен к юмору. Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щелочки, и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум.

Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.

Насытившись, он похвалил вино:

Превосходная лоза, прокуратор, но это - не "Фалерно"?

- "Цекуба", тридцатилетнее, - любезно отозвался прокуратор.

Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть, объявил, что сыт. Тогда Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба обедающие отлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор произнес громко, поднимая чашу:

За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!

После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства, оставив на нем фрукты и кувшины. Опять-таки жестом прокуратор удалил слуг и остался со своим гостем один под колоннадой.

Итак, - заговорил негромко Пилат, - что можете вы сказать мне о настроении в этом городе?

Он невольно обратил свой взор туда, где за террасами сада, внизу, догорали и колоннады, и плоские кровли, позлащаемые последними лучами.

Я полагаю, прокуратор, - ответил гость, - что настроение в Ершалаиме теперь удовлетворительное.

Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают?

Ручаться можно, - ласково поглядывая на прокуратора, ответил гость, - лишь за одно в мире - за мощь великого кесаря.

Да пошлют ему боги долгую жизнь, - тотчас же подхватил Пилат, - и всеобщий мир. - Он помолчал и продолжал: - Так что вы полагаете, что войска теперь можно увести?

Я полагаю, что когорта молниеносного может уйти, - ответил гость и прибавил: - Хорошо бы было, если бы на прощание она продефилировала по городу.

Очень хорошая мысль, - одобрил прокуратор, - послезавтра я ее отпущу и сам уеду, и - клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь - я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.

Прокуратор не любит Ершалаима? - добродушно спросил гость.

Помилосердствуйте, - улыбаясь, воскликнул прокуратор, - нет более безнадежного места на земле. Я не говорю уже о природе! Я бываю болен всякий раз, как мне приходится сюда приезжать. Но это бы еще полгоря. Но эти праздники - маги, чародеи, волшебники, эти стаи богомольцев... Фанатики, фанатики! Чего стоил один этот мессия, которого они вдруг стали ожидать в этом году! Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем неприятнейшего кровопролития. Все время тасовать войска, читать доносы и ябеды, из которых к тому же половина написана на тебя самого! Согласитесь, что это скучно. О, если бы не императорская служба!..

Да, праздники здесь трудные, - согласился гость.

От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, - энергично добавил Пилат. - Я получу возможность наконец вернуться в Кесарию. Верите ли, это бредовое сооружение Ирода, - прокуратор махнул рукою вдоль колоннады, так что стало ясно, что он говорит о дворце, - положительно сводит меня с ума. Я не могу ночевать в нем. Мир не знал более странной архитектуры. Да, но вернемся к делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-равван вас не тревожит?

Тут гость и послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора. Но тот скучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая часть города, лежащую у его ног и угасающую в предвечерье. Угас и взгляд гостя, и веки его опустились.

Надо думать, что Вар-равван стал теперь безопасен, как ягненок, - заговорил гость, и морщинки появились на круглом лице. - Ему неудобно бунтовать теперь.

Слишком знаменит? - спросил Пилат, усмехнувшись.

Прокуратор, как всегда, тонко понимает вопрос!

Но, во всяком случае, - озабоченно заметил прокуратор, и тонкий, длинный палец с черным камнем перстня поднялся вверх, - надо будет...

О, прокуратор может быть уверен в том, что, пока я в Иудее, Вар не сделает ни шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам.

Теперь я спокоен, как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь.

Прокуратор слишком добр!

А теперь прошу сообщить мне о казни, - сказал прокуратор.

Что именно интересует прокуратора?

Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения? Это главное, конечно.

Никаких, - ответил гость.

Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?

Прокуратор может быть уверен в этом.

А скажите... напиток им давали перед повешением на столбы?

Да. Но он, - тут гость закрыл глаза, - отказался его выпить.

Кто именно? - спросил Пилат.

Простите, игемон! - воскликнул гость, - я не назвал? Га-Ноцри.

Безумец! - сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у него задергалась жилка, - умирать от ожогов солнца! Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?

Он сказал, - опять закрывая глаза, ответил гость, - что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.

Кого? - глухо спросил Пилат.

Этого он, игемон, не сказал.

Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?

Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

К чему это было сказано? - услышал гость внезапно треснувший голос.

Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.

В чем странность?

Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.

Больше ничего.

Прокуратор стукнул чашей, наливая себе вина. Осушив ее до самого дна, он заговорил:

Дело заключается в следующем: хотя мы и не можем обнаружить - в данное время, по крайней мере, - каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя.

Гость внимательно слушал, наклонив голову.

И вот, во избежание каких-нибудь сюрпризов, - продолжал прокуратор, - я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу.

Слушаю, игемон, - сказал гость и встал, говоря: - Ввиду сложности и ответственности дела разрешите мне ехать немедленно.

Нет, присядьте еще, - сказал Пилат, жестом останавливая своего гостя, - есть еще два вопроса. Второй - ваши громадные заслуги на труднейшей работе в должности заведующего тайной службой при прокураторе Иудеи дают мне приятную возможность доложить об этом в Риме.

Тут лицо гостя порозовело, он встал и поклонился прокуратору, говоря:

Я лишь исполняю свой долг на императорской службе!

Но я хотел бы просить вас, - продолжал игемон, - если вам предложат перевод отсюда с повышением, отказаться от него и остаться здесь. Мне ни за что не хотелось бы расстаться с вами. Пусть вас наградят каким-нибудь иным способом.

Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.

Мне это очень приятно. Итак, третий вопрос. Касается этого, как его... Иуды из Кириафа.

Тут гость и послал прокуратору свой взгляд и тотчас, как полагается, угасил его.

Получит, - тихонько поправил Пилата начальник тайной службы.

А велика ли сумма?

Этого никто не может знать, игемон.

Даже вы? - своим изумлением выражая комплимент, сказал игемон.

Увы, даже я, - спокойно ответил гость, - но что он получит эти деньги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы.

Ах, жадный старик из Кириафа, - улыбаясь, заметил прокуратор, - ведь он старик?

Прокуратор никогда не ошибается, но на сей раз ошибся, - любезно ответил гость, - человек из Кириафа - молодой человек.

Скажите! Характеристику его вы можете мне дать? Фанатик?

О нет, прокуратор.

Так. А еще что-нибудь?

Очень красив.

А еще? Имеет, может быть, какую-нибудь страсть?

Трудно знать так уж точно всех в этом громадном городе, прокуратор...

О нет, нет, Афраний! Не преуменьшайте своих заслуг!

У него есть одна страсть, прокуратор. - Гость сделал крохотную паузу. - Страсть к деньгам.

А он чем занимается?

Афраний поднял глаза кверху, подумал и ответил:

Он работает в меняльной лавке у одного из своих родственников.

Ах так, так, так, так. - Тут прокуратор умолк, оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: - Так вот в чем дело - я получил сегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью.

Здесь гость не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже немного задержал его, а после этого ответил:

Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я не заслуживаю вашего доклада. У меня этих сведений нет.

Вы достойны наивысшей награды, - ответил прокуратор, - но сведения такие имеются.

Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения?

Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Такова моя должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда оно еще меня не обманывало. Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: "Возвращаю проклятые деньги!"

Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на игемона не бросал и продолжал слушать его, прищурившись, а Пилат продолжал:

Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок?

Не только не приятно, - улыбнувшись, ответил гость, - но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.

И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа.

Приказание игемона будет исполнено, - заговорил Афраний, - но я должен успокоить игемона: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только, - гость, говоря, обернулся и продолжал: - выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня?

И тем не менее его зарежут сегодня, - упрямо повторил Пилат, - у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, - тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.

Слушаю, - покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил сурово: - Так зарежут, игемон?

Да, - ответил Пилат, - и вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность.

Гость поправил тяжелый пояс под плащом и сказал:

Имею честь, желаю здравствовать и радоваться.

Ах да, - негромко вскричал Пилат, - я ведь совсем забыл! Ведь я вам должен!..

Гость изумился.

Право, прокуратор, вы мне ничего не должны.

Ну как же нет! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих... я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас.

О прокуратор, это какая-нибудь безделица!

И о безделице надлежит помнить.

Тут Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на кресле сзади него, вынул из-под него кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился, принимая его, и спрятал под плащ.

Я жду, - заговорил Пилат, - доклада о погребении, а также и по этому делу Иуды из Кириафа сегодня же ночью, слышите, Афраний, сегодня. Конвою будет дан приказ будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас!

Имею честь, - сказал начальник тайной службы и, повернувшись, пошел с балкона. Слышно было, как он хрустел, проходя по мокрому песку площадки, потом послышался стук его сапог по мрамору меж львов. Потом срезало его ноги, туловище, и, наконец, пропал и капюшон. Тут только прокуратор увидел, что солнца уже нет и пришли сумерки.

Есть слова, сладкие, как мёд. Есть острые, как перец. Есть пресные, безвкусные. Слово «Иерусалим» - горькое. От века горечь на губах у тех, кто говорит: «Иерусалим». И никакие привкусы не могут заглушить этой горечи.

Горечь вавилонского пленения.

Горечь распятия Христа.

Горечь разрушения второго храма.

Горечь арабского завоевания.

Горечь утраты Святого Града крестоносцами.

Горечь арабо-израильских войн.

В сознании каждого, кто припадает к священным камням этого удивительного города пульсируют трагедии тысячелетий. Иерусалима без боли и слёз никогда не было и никогда не будет. Этот город не может радовать, он для этого не приспособлен. Зачем же мы едем сюда? Затем, чтобы ответить на этот вопрос.

Иерусалим - город ускользающий. Утром мы вышли из отеля и пошли в старый город, дважды выбрав не ту дорогу, хотя у нас была карта, а кроме того - моя жена прекрасно ориентируется на местности и ни разу не заблудилась ни в одном незнакомом городе, на что я возлагал особые надежды. Не помогло. Можно было злиться на то, что карта плохая, на то, что улицы какие-то перепутанные, на то, что мы сегодня встали не с той ноги, и я, конечно, злился, прибавляя к перечисленному всё новые и новые причины для дурного настроения. А потом понял - Господь пока не пускает нас к Своему Гробу. Надо менять планы, потому что они не совпадают с Божьей волей.

Мы выбрели на шоссе и со смотровой площади отчётливо увидели Елеонскую гору, Монте Оливети, теперь уже не сомневаясь, что нам надо туда. Монте Оливети - ключ к Иерусалиму. Сам Господь вошёл в город отсюда. И крестоносцы...

Перед решающим штурмом они пошли крестным ходом на Елеонскую гору. Безоружные, босые, в слезах, с молитвами, они брели на вершину горы, откуда Господь вознёсся на Небо. Сарацины со стен осыпали их изощрёнными оскорблениями, рыцари креста не обращали на это никакого внимания, они плакали о своих грехах и просили у Бога лишь одного - права послужить Ему. Тогда стены города находились от Монте Оливети на расстоянии полёта стрелы, попасть в человека с такого расстояния затруднительно, но всё-таки возможно. Некоторые пилигримы падали под сарацинскими стрелами, остальные словно не видели этого. Они молились. Сегодня они - смиренные богомольцы. Мечи заговорят завтра. Завтра будет 15 июля.

Мы шли к Елеонской горе Кедронской долиной. Здесь так замечательно... Каменные террасы, оливы, небольшие кипарисы, старое кладбище. И лай собак. Жена сказала, что собаки просто с нами здороваются, я отнюдь не был уверен в том, что они такие уж приветливые, но отступать мы сегодня уже не были намерены, впрочем, вполне допуская, что идём в тупик.

Мы не ошиблись на счёт тупика, путь нам преграждали запертые ворота. Однако неподалёку работал мотыгой дружелюбный мужчина - единственный человек, которого мы здесь встретили. Мы объяснились с ним знаками, и он открыл для нас ворота.

В Кедронскую долину экскурсий не водят. А мы здесь были. Это посещение было, как снисходительная улыбка Отца, который смотрит на своих неразумных детей. Кедронская долина - одно из самых милых наших приключений в Иерусалиме. Можно, конечно, спросить, неужели мы приехали сюда за приключениями? А не скажите. И за приключениями - тоже.

На вершине Елеонской горы мы поняли, что способность Иерусалима к ускользанию ещё только начинает проявляться. Здесь ни до куда нельзя так просто дойти. Видишь крест на куполе, идёшь по улице, которая ведёт к храму, но улица поворачивает в сторону, крест исчезает из вида, потом ещё пару раз по необходимости сворачиваешь и вскоре уже не знаешь, где ты, а где храм. Так мы искали русский Вознесенский монастырь на вершине. Можно ли заблудиться на таком маленьком пространстве? Здесь можно. Видя нашу растерянность, очередной дружелюбный мужчина показал нам дорогу, даже не спросив у нас, что именно мы ищем. Что здесь можно искать, кроме храма?

На следующий день, когда мы предприняли второй прорыв к храму Гроба Господня, началось нечто уже совсем несусветное. Мы прошли до конца Виа Долороса, в конце которой и должен быть храм. Он был здесь, рядом, в этом не было сомнений, только надо куда-то свернуть, но куда? Вариантов - более, чем достаточно. Короче, дойдя почти до самых дверей храма, мы плутали ещё больше часа, прежде, чем вошли в него. Один раз нам «помогли», проходивший мимо мужчина жестом предложил следовать за ним. Он вывел нас к... Яффским воротам. Оказывается, здесь далеко не всегда люди понимают друг друга без слов. Здесь можно хотеть разного. Он полагал, что мы не знаем, как выбраться, а мы не знали, как «забраться».

От Яффских ворот нас в очередной раз сориентировали, на сей раз более успешно. Мы нашли, наконец, очень узкий и совершенно неприметный проход во двор храма. Я опять злился: почему бы здесь не сделать указатель? Потом понял: в Иерусалиме столько всего, что если делать указатели, на каждом углу их будет от земли до крыши. Люди хотят разного.

Особенность храма Гроба Господня в том, что к нему можно подойти только с одного направления, найти которое, не зная местных лабиринтов, далеко не всегда удаётся сразу. Это надо запомнить: к самому главному можно подойти только с одного направления.

Уже дома я в поисках одной фразы пересмотрел «Сталкера». Вот эта фраза: «- Далеко до туда? - Метров двести. Но это по прямой. А здесь не ходят по прямой». Понятно, да? Не по прямой - это неизвестно как. И не каждому повезёт со сталкером. И если вы не способны слышать Бога - у вас проблема. Не в том беда, что убьёте ноги, а в том, что, блуждая, утратите самообладание и тогда, даже достигнув цели, всё равно её не достигните. Цель изменится.

Стругацкие, сверх ожидания, подарили мне ещё одну фразу, которая стала для меня ключём к пониманию Святого Града: «Зона в каждый момент такова, каков ты сам». Иерусалим - так же. Страшное открытие. Если вы увидите перед собой город, переполненный злобой - извольте радоваться - вы смотрите в зеркало.

В кувуклию под строгий окрик греческого монаха залетаю пулей, так же пулей через секунды вылетаю обратно, повинуясь очередному окрику. (Эти окрики кажутся здесь естественными, нам так много дают, что имеют право на любую строгость). Учащённое сердцебиение, ошарашенность, некоторая даже раздавленность. Но разве может быть иначе? Всё хорошо. Господи, Ты привёл нас сюда.

В храме Гроба Господня - мистический сумрак. Я очень боялся, что когда окажусь здесь, всё будет не так, как я себе представлял, но всё оказалось именно так. В точности. И я постарался принять это, как особый Божий дар.

Здесь, конечно, туристическая суета и толчея, но толпы людей роятся лишь в отдельных точках огромного храма, а чуть отойдёшь подальше и сразу же становится спокойно. А в крипте святой Елены так и вовсе не было ни одного человека. Сюда не водят туристов. Здесь очень тихо.

Святыни описывать нельзя. Это было бы просто непристойно. Я могу сказать несколько слов об улицах старого города, но о величайших святынях Иерусалима я не могу сказать ни одного слова.

Мы были в часовне Вознесения на вершине Елеонской горы. С этого места Господь вознёсся на Небо. Были в Гефсиманском саду, в храме Агонии, на месте «моления о чаше». Здесь невероятные древние сливы. В начале Виа Долороса мы были в храме св. Анны, который построен на месте, где родилась Пресвятая Богородица. Вся Виа Долороса - это цепочка храмов. Были в горнице тайной вечери. Были в храме, построенном на месте Успения Пресвятой Богородицы. Были в храме на месте могилы Пресвятой Богородицы. Мы были на могиле царя Давида. Мы были, были, были. А, может быть, нас там и не было.

Позвольте мне выразить восхищение людям, которые у святынь Иерусалима действительно молились. Мне это не удалось, да и не похоже, что я очень сильно пытался. Дело даже не в туристической суете и толчее, среди которых очень трудно сосредоточиться. Это проблема, но не очень большая. Там всегда можно улучить минуту и найти закуток, где тебя не будут толкать, или даже ты будешь вообще один. Дело в том, что величайших святынь в Иерусалиме - десятки. Ради любой из них стоило преодолеть не одну тысячу километров, а здесь они все сразу. Они мелькают перед глазами, как в калейдоскопе. Восприятие притупляется. Хочется всё увидеть, везде успеть, а для этого надо спешить. «Поставил галочку» и вперёд. Поэтому в храме Гроба Господня мы были три раза. Хотя бы здесь, я надеюсь, мы на самом деле были.

Так уж вышло, что главный герой моего романа Андрей Сиверцев побывал в Иерусалиме раньше меня. Конечно, я не стал описывать то, что не видел, лишь попытавшись представить лица людей на улочках старого города. Увидев всё своими глазами, я не испытал желания что-то в романе переделать. Старый город такой и есть, каким он мне снился. Как будто душа вернулась на Родину, куда всегда пыталась перенестись, минуя пространство и время.

Вдоль узкой улочки тянется бесконечный базар. Здесь торгуют всем на свете. Здесь нельзя останавливаться, потому что всегда оказываешься рядом с продавцом чего-нибудь и становишься его жертвой. Это Восток - пёстрый, многословный, зазывающий.

А вот довольно пустынная улочка. Здесь нет торговли, строгие каменные стены, всё как в средневековой Европе. С удовольствием убеждаюсь, что немного знаю латынь, во всяком случае вот эта вывеска мне понятна: «Стража Святой Земли». Как возвышенно это звучит. Это Запад - строгий, сдержанный, молчаливый.

Есть на земле город, где Восток и Запад неотделимы друг от друга, они вместе образуют его неповторимый колорит, при этом каждый сохраняет своё лицо. Если бы такого города не было, разве мы не мечтали бы о нём?

Город кричащий и город молчащий, самый пёстрый и самый монотонный, для всех открытый и совершенно замкнутый. Это Иерусалим.

Больше всего меня поразил армянский квартал. Полное отсутствие торговли, ни одного кафе, даже двери очень редко встречаются в лабиринте узких улочек. Двери, наверное, где-то во внутренних двориках, доступных только для тех, кто здесь живёт. В этом лабиринте мы быстро теряем направление и почти не встречаем людей. Пустынно, словно ночью, хотя стоит белый день. Здесь дышишь замкнутостью и закрытостью. Здесь, видимо, люди просто живут, а работают они в других кварталах. Туристам и паломникам совершенно нечего делать в армянском квартале, поэтому так хорошо, что мы здесь. Когда тебя не ждут, ты видишь то, что есть на самом деле. Этот квартал запомнился, как самый иерусалимский Иерусалим.

Как хотелось бы стать на этих улочках не пришлым, не случайным и не праздным, а своим, органично связанным с незаметной внутренней жизнью старого города. Но это невозможно. Здесь нам всегда будут предлагать сувениры.

У Яффских ворот старого города есть удивительный памятник: две конных фигуры - крестоносец и сарацин. Они приветствуют друг друга, как будто радуясь встрече. Это кажется странным, но так и было. Напитав пустыню кровью и по достоинству оценив боевое мужество друг друга, они очень часто проникались взаимным уважением, за которым следовало взаимопонимание. Если угодно, это был диалог двух культур. Современным людям трудно понять, что тогда этот диалог никаким другим и не мог быть - только с коня, в доспехах и с оружием в руках. Если бы не крестовые походы, мусульмане никогда не почувствовали бы даже намёка на уважение к христианам.

Признаться, я был поражён обилием иерусалимских крестов на улицах старого города. Сейчас говорят, что это крест паломника. Пусть так и будет, но я-то знаю, что это герб христианских королей Иерусалима. Значит, крестоносцы не забыты, и дело их не умерло.

Мы стоим у резиденции госпитальеров. Сегодня здесь какое-то католическое учебное заведение, внутрь туристов не пускают, а там, говорят, сохранились постройки времён крестовых походов. Вот здесь и жили братья иоанниты, заклятые друзья тамплиеров.

В храме Гроба Господня, в крипте святой Елены, стены покрыты ровными рядами крестиков. Это граффити крестоносцев. Рыцарь выреза́л кинжалом крестик, что значило: «Здесь был Гуго». У крестоносцев было достаточно религиозного такта, чтобы не портить стены храма своими именами, а крестов в храме - чем больше, тем лучше.

Каждый такой крестик - это сбывшаяся мечта. Они шли сюда через невероятные лишения и страдания. Их путь был полит кровью, потом и слезами. Никто не был уверен, что дойдёт. И вот - дошли. Сегодня эти ряды крестиков, как шеренги крестоносного воинства. Они - это реальность.

Мы - в Сионской горнице. Откровенно говоря, нет уверенности в том, что тайная вечеря была именно здесь. Но есть уверенность в другом - это храм, построенный крестоносцами в XII веке. Не напрасно трудились Христовы воины. Помяните их на этом месте. Помяните их в базилике св. Анны, которую крестоносцы построили на месте рождения Пресвятой Богородицы. Помяните их на Храмовой горе.

Фасад мечети Аль-Акса построили тамплиеры, когда здесь была их резиденция, а потом мусульмане, возобновив мечеть, фасад оставили, как был, воинов Аллаха ничто не оскорбляло в тамплиерской архитектуре. И сегодня Аль-Акса выглядит скорее, как резиденция, мало напоминая мечеть, купол кажется приделанным, ненужным.

В Иерусалиме так много величайших святынь, что устаёшь поражаться, а фасад резиденции тамплиеров - не более, чем достопримечательность. Но почему-то я смотрел на него с замирающей душой. И ходил взад-вперёд, и опять смотрел, и душа не уставала замирать. Когда мы уже уходили с храмовой горы, мне всё казалось, что надо вернуться и ещё раз посмотреть. Кажется, я и сейчас там, жду, когда промелькнёт белый плащ с красным крестом.

После храмовой горы мы решили выпить кофе и вот в том месте, где соприкасаются все четыре квартала старого города, набрели на небольшую кофейню. Она располагалась в старом помещении - каменные своды не нуждаются в реставрации уже много столетий. Это помещение построено крестоносцами, их стиль я теперь узнаю сразу. Может быть, сюда заходили рыцари, выпить по стаканчику винца. И вот мы сидим здесь и пьём прекрасный кофе с холодной водой...

Крестоносцев прокляли все. Даже самые ленивые всё же не поленились плюнуть на их могилы. Для мусульман крестоносцы - извечные враги и антагонисты. Для иудеев они - гои, к этому, кажется, нечего добавить. Католики все изошли на толерантность и охотно осуждают своих предшественников за «кровавые преступления». А православные осуждают крестоносцев потому, что они католики. Хочешь плюнуть в католицизм, так плюнь в крестоносцев - не промахнёшься.

Очень любят говорить о жестокости крестоносцев, не думая о том, что те просто жили в гораздо более жестокие времена. Рыцари креста отнюдь не били рекордов по жестокости, их враги тоже не были ни гуманистами, ни пацифистами.

Говорят, что война никак не может быть способом служения Богу, но рыцари были профессиональными воинами, людьми меча, и ничего кроме меча в дар Христу принести не могли. Они делали, что умели.

Касаемо же «кровавых преступлений» кто бы говорил. Евреи Иисуса Навина ворвались в землю обетованную, уничтожая всё на своём пути, стирая с земли целые народы. Арабы халифа Омара тоже, кажется, прибыли сюда не туристами. Они грабили, жгли, убивали. Иисус Навин и халиф Омар, конечно, вели священную войну, а как только речь заходит о крестоносцах, как тут же говорят, что священных войн не бывает.

Православные тоже почему-то не хотят помнить о том, что крестоносцы появились здесь по призыву о помощи православной Византии, для защиты восточных христиан. Крестоносцы заплатили тысячами жизней за безопасность восточного православия и это лишь затем, чтобы сегодня православные рассуждали о «преступлениях католицизма». Кажется, пора вводить понятие «историческая совесть». Есть ли она у нас?

Ещё говорят, что христианам на Святой Земле жилось очень даже хорошо, пока сюда не вторглись крестоносцы-головорезы. Давайте же вспомним, как выглядело это «хорошо» от халифа Омара до Годфруа Бульонского. Немусульмане (зимми) облагались специальным налогом (харадж). Сначала христианские монахи не были плательщиками хараджа, но вскоре их тоже обложили, причём не стали вносить в налоговые книги, а выжигали имя калёным железом на руке. Монаха без клейма казнили, отрубая сначала руки, затем - голову.

За проповедь христианства убивали. Колокольный звон и крестные ходы были запрещены. Христианам запрещалось иметь оружие, ездить верхом, занимать государственные посты. Зимми превратили в бесправный скот, которому велено радоваться, что его не так уж часто режут. И это был ещё самый ласковый и гуманный вариант взаимоотношений мусульман и христиан.

Ближе к VIII веку гуманизма заметно поубавилось. Омар II (717-720) издал указ о разрушении всех новых церквей, которых не было при Омаре I. При халифе Иезиде II (720-724) в Иерусалиме приняли мученическую кончину 60 христиан. Халиф Абул- Шефех (750-754) избил множество христиан и постановил, чтобы нигде в Иерусалиме не было изображения креста. При халифе Аль-Мансуре (754-775) многие храмы были превращены в конюшни. При очередном посещении Иерусалима Аль-Мансур приказал избивать население города плетьми. В 786 году были полностью вырезаны насельники обители св. Саввы. При халифе Джафаре (847-861) на жилищах христиан было приказано изображать демонов, множество храмов было снесено.

В 909 году разъярённые толпы мусульман разрушили христианские храмы в Ремлине, Аскалоне, Кесарии. Храм Гроба Господня разрушали трижды, последний раз - в 1007 году, тогда было убито множество христиан. Ну а когда власть в Иерусалиме захватили турки-сельджуки, их изуверству по отношению к христинам не было предела. Тогда и прозвучал на Западе призыв к крестовому походу.

Теперь, если хотите, ещё раз плюньте на могилы крестоносцев, которые пришли избавить православных христиан от всего вышеперечисленного. Или вам нравится участь мусульманских рабов, которым запрещено ездить на коне и носить оружие? Может быть, и не зарежут? Ещё чуточку толерантности, и мы узнаем, какова эта участь.

Хороший кофе сварил для нас араб в «кофейне крестоносцев». Очень хороший. И холодная вода прекрасна на вкус. Наверное, родниковая. А в душе - гнев. Это очень плохо. Но что же делать? На улицах Иерусалима не испытывают гнева только святые и мёртвые. А мы - не святые. И мы пока ещё живы.

Вчера бы 15 июля. День взятия крестоносцами Иерусалима. На литургии в храме я пытался молится: «Упокой, Господи, души воинов Христовых жизнь свою за веру на поле брани положивших». Хорошо ли в православном храме молится об упокоении еретиков-католиков? Есть в этом что-то очень неловкое. И вдруг, слышу, батюшка в алтаре молится о «... воинах, жизнь на поле брани положивших». Неужели Господь иерейскими устами поддержал мою грешную молитву?

На улицах Иерусалима все чужие всем. Мусульмане и евреи враждебны друг другу, но они солидарны в своей враждебности к христианам, при этом католики и православные так же друг друга не любят. Религиозных людей на улицах Иерусалима больше, чем в любом другом городе земли, и представители каждой религиозной традиции считают этот город своим, здесь ни одна религия не преобладает явно и безусловно. Это придаёт Иерусалиму особый трагический колорит. Мы бросаем друг на друга тяжёлые взгляды исподлобья. Мы друг другу не рады. И это неустранимо, непреодолимо. Это всегда так будет.

Только безразличные к религии интеллигенты могут пускать розовые слюни по поводу «братства всех религий». Но неверам и полуверам нечего делать на улицах Иерусалима, пусть едут отдыхать в Тель-Авив и Эйлат. А мы-то знаем, что наши религии принципиально непримиримы. Нам остаётся терпимость? Но именно полуверы хотели бы превратить Иерусалим в «дом терпимости». Остаётся взаимное уважение? А не могу я уважать те религии, которые опровергают мою. Если бы я уважал хоть одну из этих религий, я бы в неё перешёл.

Я православный. Для евреев - гой. Для мусульман - зимми. Для католиков - схизматик. И я готов принять на себя все эти презрительные клички. Но теперь уж, господа, не обижайтесь.

В нашем отеле на завтрак не подают ничего мясного. Это можно и потерпеть, ведь стол - хороший, но не понятно, почему? Терпеливо дождавшись, когда на ресепшене будет дежурить девушка, говорящая по-русски, мы задаём этот вопрос. Оказывается, кошерные правила не допускают одновременное употребление мясного и молочного. Ласковое бешенство, которое выражается в скверной улыбке, наполняет душу. Ведь мы же гои. Почему нас кормят кошерной едой? Не то чтобы я боялся оскверниться от кошерного стола, но мне не понятно это молчаливое принуждение к соблюдению чужих религиозных норм. Это всё равно как если бы в московском отеле по средам и пятницам все должны были питаться постной пищей. Мы же гостям своих обычаев не навязываем. А здесь? Или пусть лучше сто гоев едят кошерное, чем один еврей осквернится некошерным? Удивительный пример религиозной деликатности.

В пятницу вечером пол седьмого нас выгоняют из бассейна, хотя он работает до девяти. Начался шаббат. Так это что же, мы ещё и шаббат соблюдать должны? Но это, кажется, не гостиница при синагоге. Или весь Израиль при синагоге? Потом думаю: дело, очевидно, не в нас, просто персонал не может работать в шаббат. Не понятно, правда, почему бы на эту смену не поставить арабов или ещё каких-нибудь шабесгоев. Что-то мне не верится, что весь персонал гостиницы до единого человека - ортодоксальные иудеи. И тогда мне стало интересно проверить, работает ли в шаббат в отеле бар? Оказалось, что ещё как работает. Закрыть бар, значит потерять шекели, а выгнать клиентов из бассейна можно, ничего не теряя. Так что шаббат шаббатом, а шекели шекелями. Экое лукавство.

Вступая на территорию еврейского квартала, мы немного побаиваемся - мало ли что сделаем не так и станем невольным поводом к началу религиозной войны. Когда нас останавливает молодой ортодокс в чёрном лапсердаке и шляпе, реагируем сразу же, пытаясь понять, что он от нас хочет, а это нелегко без знания языка. Впрочем оказалось, что этот ортодокс способен склеить по-русски несколько фраз, но он не пытался использовать это умение для диалога. Прежде, чем я успел что-то понять, вся моя семья получила благословение с совершением необходимых ритуальных действий. И тогда он попросил немного шекелей на синагогу. Шекелей мы ему дали совсем мало, наше финансовое положение ему, таким образом, не удалось подорвать, но остался неприятный осадок от того, что он даже не счёл нужным поинтересоваться нашим вероисповеданием.

Минут через десять, проходя мимо дверей синагоги и даже неглядя в сторону этих дверей, мы были вновь остановлены двумя ортодоксами и вторично подвергнуты насильственному благословению. Эти по-русски не говорили, они вообще не говорили. Тормознули, благословили и свободен. Даже шекелей не попросили. Или они-таки заметили, что мы вовсе не млеем от счастья и начинать с нами разговор о скромном пожертвовании бесперспективно?

Для любого верующего человека исполнение ритуальных действий чужой религии - предательство по отношению к своей. Не считаю, что совершил предательство, потому что моя воля в этих действиях не участвовала, и даже характер этих действий не был мне заранее известен. Но то, что делали эти ортодоксы - откровенное религиозное хамство. Вы можете представить себе православного священника, который хватает людей на улице и благословляет всех подряд, даже не интересуясь их вероисповеданием? Конечно, мы сами к ним приехали, но Израиль - не страна синагог, а иначе бы нас здесь и не было. Так что уж позвольте гоям оставаться гоями и мимо входа в синагогу «пройти сторонкой в Божий храм».

Мы на могиле царя Давида. Это святыня общая для христиан, мусульман и евреев. Вот, казалось бы, точка нашего примирения. Но ничуть не бывало. Здесь, как нигде, чувствуется, что мы, мягко говоря, врозь. К камню над могилой царя Давида можно подходить только с покрытой головой. Тем, у кого нет головного убора, предлагают кипы. Смотрю, корейские христиане под предводительством францисканца одевают кипы и припадают к камню. Но я так не могу. Во-первых, кипа - это символ принадлежности к определённой религии, как для нас крест на шее. Как же я с крестом одену кипу? Это уж, воля ваша, что-то совсем несусветное. Во-вторых, мы не приучены припадать к святыне с покрытой головой. И я стою поодаль от могилы Давида, чувствуя себя чужим, хотя вокруг меня христиане. Но это христиане в кипах. Мне даже еврейские ортодоксы понятнее.

Как сложно ходить по Иерусалиму. Как легко здесь пойти на поводу у ложно понятого дружелюбия и отречься от самого себя. Здесь на каждом шагу приходится принимать религиозные решения, прекрасно понимая, что безупречной линии поведения просто не существует. Или надо одеть себе на шею поводок и вручить его кому-нибудь, как те корейцы францисканцу. Но мы вот как-то привыкли без поводка.

Мы чтим царя Давида, но сегодня его могила - это еврейская святыня, и мы уж лучше постоим в сторонке. Так же и к стене плача мы не имеем намерения слишком уж приближаться, хотя, конечно, увидеть её очень хотелось. Надо только помнить, что это стена не нашего плача. Пусть Бог простит тех христиан, которые суют в щели этой стены записочки с желаниями, ибо «не ведают, что творят». А может быть и «ведают», но пытаются «широко мыслить»? Мы же стараемся не впадать ни в фанатизм, ни в экуменизм, и пройти золотой серединой, насколько это возможно.

А это трудно. Евреи-ортодоксы в чёрных лапсердаках вызывают у меня активное неприятие. Я готов уважать их религиозное рвение, но я не вижу на их лицах даже лёгких отблесков света. У них очень тяжёлые взгляды.

Когда мы были в Сионской горнице и наш экскурсовод рассказывал об истории христианства, старый еврей-ортодокс с ненавистью глядя на нас с пяти шагов, что-то дико заорал на иврите. И без переводчика нетрудно было догадаться, чем вызвана его ненависть - тем, что здесь говорят о христианстве. Экскурсовод старался не обращать на него внимания, ортодокс, срываясь на визг, кричал всё громче. Казалось, он в любой момент мог от слов перейти к действиям, его готовность рвать нас зубами не вызывала никакого сомнения. Всем стало не по себе, но экскурсовод, не теряя самообладания, всё же до конца сказал то, что имел сказать. Он давно живёт в Иерусалиме, его трудно удивить такими проявлениями фанатизма. А мы были рады, что дело ограничилось криком.

Еврейское кладбище на Масличной горе потрясло меня до глубины души. Это просто какой-то смертный ужас. На наших кладбищах дышит жизнь, они умиротворяют и дарят надежду. Здесь смерть царит полновластно и безраздельно, не оставляя никаких надежд. Ошарашено смотрю на это царство горячего желтоватого камня. Это не выжженная земля. Здесь давно уже нечего выжигать.

Мы поднимаемся вверх по Масличной горе. Я опять смотрю на кладбище. Вот мы уже на смотровой площадке. И я вновь на него смотрю. Оно шокировало меня своим зловещим колоритом, но почему же я не могу оторвать от него взгляд? И вдруг я всей душой понимаю, что эти «отеческие гробы» можно любить до самозабвения, с надрывом, как самое дорогое место на земле. Душу только надо иметь немного другую. Но Бог не велел нам быть одинаковыми.

Дамасские ворота - самые красивые в старом городе, самые большие и торжественные. Мы хотим побыть здесь подольше, но это оказывается не так легко. Здесь доминируют мусульмане. Боже мой, сколько от них крика! Как дико и долго они орут друг на друга, выражая недовольство чем-то для нас неведомым. У них тут какие-то свои дела и очень не хотелось бы, чем-то вызвав их неудовольствие, попасть на такой бойкий язычок, так что уж от греха уходим.

Пьём кофе на улице и замечаем, что среди арабов наметилось какое-то брожение. Они как-то все засуетились, частью куда-то побежали, а один молодой арабский торговец время от времени что-то очень резко выкрикивает. Рядом группа израильских военных с автоматами, кажется, они тоже напряжены. Уж не намечаются ли здесь массовые беспорядки? На всякий случай втягиваю голову в плечи.

Потом мы поняли, что пришло время намаза, и они дружно понеслись в мечеть на храмовую гору. А как они потом многотысячной толпой неслись с храмовой горы - это что-то с чем-то. Улица превратилась в один сплошной людской поток, они так спешили, как будто у всех дома остались маленькие дети. В этом потоке пытались выруливать автомобили, зачем-то непрерывно сигналящие. Кажется, ездить на автомобилях по улицам старого города - крайняя степень хамства, потому что улицы не намного шире автомобиля, но порядки здесь устанавливаем не мы. Выскочив из этой арабской круговерти, мы потом долго не можем придти в себя. Стараюсь выразить своё отношение к происходящему максимально корректно и говорю: «К этому народу надо привыкнуть». Или не надо?

Мы идём на храмовую гору. Теперь у нас хорошая карта. Эта улица со всей неотвратимостью должна вывести нас туда, куда надо. Но вот дорогу нам преграждает патруль израильской полиции. Полицейский красноречивыми и вполне понятными жестами объясняет нам, что здесь они нас не пропустят. Останавливаемся в пяти шагах от патруля и обсуждаем, как теперь быть. Второй полицейский, услышав русскую речь, по-русски спрашивает нас:

Вам куда надо?

На храмовую гору.

Вернитесь немного назад, вот там сверните, вход на храмовую гору рядом со стеной плача.

Позднее мы узнали, что шли правильно, а завернули нас вот почему. На храмовую гору ведут пять ворот, но христианам позволено входить на неё только через одни ворота. Не могут же правоверные мусульмане подниматься к мечети Аль-Акса вместе с христианскими собаками. Ну что ж, мы не гордые и даже за честь почтём подвергнуться лёгкой религиозной дискриминации. Мы - зимми, каковых в Иерусалиме третировали столетиями. Мы рады ощутить с ними родство, а в том, чтобы смешиваться с мусульманами сами не видим никакой чести.

Досмотр для проходящих на храмовую гору через «ворота зимми» не менее тщательный, чем в аэропорту. Это, конечно, правильно. Мало ли что мы тут можем взорвать. И доступ на храмовую гору для зимми только до 11 часов. В мечети вход вообще воспрещён. Тоже правильно. Нам, собакам, только дай волю, мы вообще распоясаемся. Когда-то же правоверные должны здесь побыть без нас, так чтобы ничто не оскорбляло их взоры.

Вот только почему-то вход в храм Гроба Господня открыт от восхода до заката для всех желающих, то есть для всех людей, просто потому, что они люди. И мусульман здесь тепло принимают, прекрасно будучи осведомлены, что это мусульмане. И никого не досматривают перед входом, а площадь перед храмом вообще никогда не перекрывается. Христиане почему-то не боятся терактов. Может быть, потому что «боящийся несовершенен в любви»?

А на храмовой горе мы переживаем ощущение подлинного величия. Такое величие всегда духовно, глубинно, органично. Его не создают, оно возникает. Это величие ислама.

Францисканцы в Святом Граде везде - в храмах, в отелях, на улицах. Коричневые сутаны, перепоясанные верёвочками, какие раньше доводилось видеть только в кино, здесь прочно вписаны в ландшафты. Они производят двойственное впечатление. С одной стороны, радует такое зримое, подчёркнутое присутствие христиан на Святой Земле, где так внушительно заявляют о себе иудаизм и ислам. Но с другой стороны, мы знаем, что католики здесь отнюдь не играют роль друзей Православной Церкви, а, напротив, постоянно стараются в чём-то её ущемить.

Римский папа даровал ордену святого Франциска титул «стражей Святой Земли», хотя этот орден появился, когда Иерусалим был уже безвозвратно потерян крестоносцами. Когда шла настоящая борьба за святыни, коричневых сутан здесь никто не видел, ну а сейчас они, конечно, сторожат, что могут и как могут. Меня, например, до слёз растрогали осколки стекла, вмурованные в цемент наверху стены, окружающей храм францисканцев. Добрые братья как могли позаботились о том, чтобы воры умылись кровью.

Большинство храмов Иерусалима - католические, так что, если вы склонны избегать любого соприкосновения с католицизмом, в христианские храмы вам почти не придётся заходить. Наш экскурсовод рассказал, как после посещения храма Агонии безутешно рыдала православная женщина: «Нам сказали, что храм - христианский, а там - католики». Осквернилась, бедная. Иерусалим вообще пропитан страхом религиозного осквернения. Мы, конечно, не простираем свою неприязнь к католицизму до того, чтобы и христианами католиков не считать. Мы помним, что Православная Церковь признаёт католические таинства, а это значит, что в их храмах присутствует сам Христос. Мы заходим в католические храмы, молимся, как умеем и крестимся, как православные, стараясь, впрочем, не делать этого слишком демонстративно, чтобы католикам по глазам не било. В Иерусалиме вообще ничего не стоит делать демонстративно.

При этом мы ни на минуту не забываем, что святые каноны запрещают православным молиться вместе с еретиками. Мы решили для себя, что одновременно с ними можем молится, но вместе - никогда. Однажды мы стали свидетелями того, как в кувуклии, на Гробе Господнем, совершалась католическая месса. Мы были тому лишь свидетелями, но не соучастниками, терпеливо ожидая в сторонке, пока они закончат. Тут уж и рядом с ними стоять мы не сочли возможным.

Об отношениях православных и католиков можно говорить до бесконечности, но однажды в Иерусалиме я просто спросил себя: а хотелось бы мне, чтобы из Святого Града вдруг разом исчезли все францисканцы? Есть у меня такая мечта? И я понял отчётливо и однозначно: такой мечты у меня нет, я даже хочу, чтобы францисканцы оставались на Святой Земле.

Католики не только еретики, они ещё западные христиане, то есть католическая церковь, кроме того, что несёт в себе полсотни ересей, ещё хранит культурные традиции западного христианства, в которых нет ничего плохого, которые по-своему даже драгоценны. Это те самые «священные камни Европы», припасть к которым всегда был готов православный Достоевский. Благодаря францисканцам, эти «священные камни» - здесь, в Иерусалиме. Без них Святой Град был бы гораздо беднее.

Нас до глубины души поразил храм Успения Пресвятой Богородицы на горе Сион. Здесь удивительно сочетаются величие, торжественность и трогательное умиление, без которого не может быть богородичного храма. А ведь этого изумительного храма не было бы здесь, если бы не католики, или, во всяком случае, он был бы совершенно другим, а другим ему быть не надо.

Нас очень растрогала русская обитель у подножия Елеонской горы. В тишине храма святой равноапостольной Марии Магдалины мы приложились к мощам великомученицы княгини Елизаветы, вспоминая подробности её великой и трагической жизни.

Мы спускались тогда с Елеонской горы, вода у нас была на исходе, но я был уверен, что в русском монастыре нам позволят набрать воды и не ошибся. Удивительная тут вода. Живая. И вообще здесь встречают очень тепло. По-матерински.

В последний день пребывания в Иерусалиме мы захотели ещё раз побывать в русской обители. Каково же было наше разочарование, когда из таблички на запертых воротах мы узнали, что монастырь бывает открыт только два раза в неделю и лишь до обеда. В душе опять всё закипело. На дверях написано: «Русская духовная миссия». А в чём ваша миссия, дорогие сёстры во Христе? В том, чтобы запирать ворота перед людьми? Понятно, что жизненный уклад монастыря плохо сочетается с мирской, а тем более туристической суетой. Но здесь не то место, где может стоять обитель отшельниц, здесь было бы куда уместнее свидетельство об истинах православия, а что вы свидетельствуете запертыми воротами? Ну и так далее.

Да вспомнилось ещё, что русский Троицкий собор, который стоит в центре Иерусалима, тоже открыт лишь до обеда, а потому и в него мы не попали. Больно это всё-таки, когда на чужбине приходишь в русский храм, а его двери перед тобой закрыты.

Потом подумал, что же мы ворчим? В первый наш день, когда мы заплутали по дороге в старый город, Господь вывел нас к русскому монастырю, хотя мы и не думали тогда сюда идти. И монастырь тогда был открыт. И очень нас порадовал. Если бы не это Божье вмешательство, мы бы так сюда и не попали. Чем же мы отблагодарили Господа за милость? Ворчанием о том, что эта милость не была оказана нам дважды? Прости нас, Господи.

Угораздило же нас пойти по стенам старого города в полдень, в самое пекло. Северный маршрут по стенам бесконечно длинный, мы бредём уже второй час. Жара под 40. И ни клочка тени. Вода в бутылке стала уже горячей. Вообще-то с маршрута можно сойти на любой из башен. И сразу же нырнуть в тень. И попить чего-нибудь холодненького. Кажется, уже нет никакого смысла проходить маршрут до конца. Есть смысл. Мы проходим маршрут до конца из любви к порядку. Так мы решили, и так мы сделали. Вообще-то такая упёртость наказуема, но Господь милостив.

Мы рассекаем Иудейскую пустыню по шоссе на автобусе. Вспоминаю Вяземского:

Природа смотрит дико и несчастно

Там на земле как будто казнь лежит,

И только небо, скорбям непричастно,

Лазурью чудной радостно дарит.

Вспоминаю Бунина:

От Галгала до Газы, - сказал проводник, -

Край отцов наших беден и дик.

Иудея в гробах. Бог раскинул по ней

Семя пепельно-серых камней.

Вспоминаю Фёдорова:

Над Мёртвым морем - дикий серый прах,

Ужасны горы павшей Иудеи,

Тропинки вьются в каменных горах,

И кажется, что здесь они, как змеи,

Повысосали кровь и сок земли

И сами сдохли в прахе и пыли́.

Да, да, да... Мертвенный, безжизненный покой Иудейской пустыни производит впечатление зловещее, ужасающее. Но здесь, в пустыне, так же, как и на кладбище Масличной горы, я чувствовал, с каким самозабвением и надрывом можно любить эти камни.

Представляю, как пустыню пересекает отряд крестоносцев на измождённых конях. Как себя чувствуют парни в стальных рубашках на такой-то жаре? А вот так они себя и чувствуют, что никак иначе они себя чувствовать не хотят. Все они здесь добровольно, любой из них может вернуться на родину, когда пожелает. Но они остаются здесь, паладины «государыни пустыни».

Порядки, царящие ныне в Израиле, мне во многом неприятны и не симпатичны. Но вот в пустыне мы видим город. Прекрасные современные дома, построенные из тех самых камней, которых здесь невпроворот. Как будто сама пустыня решила немного структурироваться и породила этот город. Потом мы видим нескончаемые плантации финиковых пальм. Эти пальмы мне ещё в Абхазии надоели, но вот такие плантации приходится видеть впервые. Это же здорово.

И никаких современных домов в пустыне, никаких финиковых садов здесь не было бы, если бы не существовало государства Израиль. Поверьте, это так и есть. Цивилизаторская роль Израиля на этих мёртвых территориях бесспорна.

Мы на вершине горы, среди руин крепости Мосада. Жара невыносимая, всё, как в тумане. Экскурсовод рассказывает о героизме защитников Мосады, которые не сдались в рабство римлянам, совершив коллективное самоубийство. Нам надлежит по достоинству оценить подвиг героев, которые резали глотки собственным жёнам и детям. Прошу прощения, но для меня они не герои, а фанатики-изуверы.

Римляне не покушались на душу еврейского народа, не мешали евреям молиться Иегове, не препятствовали богослужениям в храме. Римляне уважали местные обычаи и традиции. И вот теперь нам говорят, что зилоты начли «войну за свободу». Какая там свобода, перестаньте. Зилоты просто страдали абсолютной непереносимостью «чужих». Иудейская война - припадок злобной зилотской ксенофобии, она была развязана ради того, что «чужими» и не пахло на их земле. Только окончательно обезумев от ненависти, горстка кинжальщиков могла начать бросаться на повелителей мира. В результате - храм разрушен, а собственных женщин и детей перерезали сами.

Сверху мы видим прямоугольники римских лагерей. Это лагеря настоящих героев. Римляне совершили невозможное, взяв абсолютно неприступную Мосаду. Римляне мне ближе, потому что они - солдаты порядка.

Впрочем, с таким же чувством я смотрел на израильских военных на улицах Иерусалима. Они не раздражали, на них было приятно смотреть. Это тоже солдаты порядка. А террористы, которые устраивают взрывы на улицах Иерусалима, вы думаете, борются за свободу? Больше свободы, чем они имеют сейчас, в природе не существует. Это всё та же абсолютная непереносимость «чужих». Зилоты вечны.

Мы возвращаемся с Мёртвого моря обратно в Иерусалим. С удовольствием слушаю нашего экскурсовода. Мне симпатичен этот человек, наизусть читающий Ахматову и говорящий на таком хорошем русском языке, что могли бы позавидовать многие московские профессора. В Израиле вообще очень приятно встречать русских. И тут я вспоминаю, что он не русский, а еврей. Мысль о том, что мы принадлежим к разным народам вдруг показалась мне до чрезвычайности странной.

Чем мы отличаемся? Мы носим одно и то же имя, он тоже Сергей. Мы говорим на одном языке. Даже если он тут выучил иврит, родным для него так и остался русский. Мы любим одних и тех же поэтов, Анна Андреевна нам обоим не чужая. Неужели нас разделяет кровь? Вот уж не факт. Во мне немало татарской крови, и примешана она, возможно, к угро-финской. Не могу поручиться, что во мне есть хоть капля славянской крови. А он первые 30 лет своей жизни прожил в Душанбе, в его жилах может течь кровь древних персов или хазар. Даже славянской крови в нём может быть больше, чем во мне, а вот крови древних иудеев - вообще ни капли. Неужели еврей из Марокко, наполовину - араб, наполовину - бербер, принадлежит с ним к одному народу, а мы с ним - к разным народам, хотя являемся носителями одной культуры?

Нас разделяет религия? Но он отнюдь не еврейский ортодокс, скорее склонен к религиозному философствованию. Мне это не близко, но таковы же многие мои соплеменники, и на этом основании я никого из них не считал принадлежащим к другому народу.

Так почему же я - русский, а он - еврей? В чём между нами разница? Я понял.

Сергей с большим увлечением доказывал, что царь Ирод - вовсе не изверг, а очень даже хороший правитель. Я тоже понимаю, что убийство младенцев - не единственный поступок, который совершил Ирод за всё своё правление, до этого он мог совершать много достойного уважения, но для меня это не так уж важно. Оправдание Ирода не затрагивает никаких струн в моей душе. Но я с увлечением буду доказывать, что крестоносцы вовсе не были извергами, а ему это вообще-то безразлично. Для него падение Мосады - трагедия, которая отзывается в душе вечной болью. А мне даром. Моя трагедия - падение крестоносного Иерусалима. А для него это не более, чем один факт из тысячи.

Это нечто большее, чем разница в убеждениях, в мировоззрении. У нас в душе разные исторические трагедии. У нас разная боль. И эта разница болевых точек постепенно создаёт разные способы дышать, разную ментальность. Вот так и формируются народы, непохожие один на другой. Значит, мы чужие? Нет, мы разные.

В Иерусалиме начинаешь обострённо чувствовать, что случайности - это язык, на котором Бог говорит с нами. В первый свой день мы вошли в Иерусалим через Львиные ворота, выпили по чашечке кофе в небольшой кофейне. В последний день на Святой Земле мы так же ненадолго зашли в эту кофейню и покинули Иерусалим через Львиные ворота. Мы вовсе не имели такого намерения, это получилось чисто случайно. Мы только потом поняли, что таким образом замкнулся круг, и наше посещение Святого Града приобрело черты завершённости. Теперь осталось только вспоминать.

Вспоминаю себя на улицах Иерусалима. В ногах боль, в мозгу туман, в душе раздражение. Здесь очень трудно. Чтобы получить от посещения Святого Града духовную пользу, надо преодолеть эти трудности, а я, похоже, оказался не на высоте. Но память об этом великом посещении ещё может принести свои благие плоды.

Теперь я понял, почему булгаковский Пилат ненавидел Иерусалим. Это город чужих. Его очень трудно любить. А прямолинейный римский воин отнюдь не был склонен к преодолению такого рода заковыристых трудностей. Я же был на улицах Иерусалима каким угодно, но я никогда не был там важным. Может быть, поэтому Господь позволил мне полюбить Иерусалим.

Лабиринт извилистых улочек требует что-то в себе поменять. По ним надо уметь ходить далеко не только в смысле умения ориентироваться. Кажется, я слишком поздно начал понимать, какое свойство души для этого необходимо. Не «терпимость», которая только всех унижает и вас в первую очередь. Не «толерантность», которую справедливо будет считать одним из самых погибельных изобретений современного европейского сознания. Не лукавое «уважение» к религиозным традициям, уважать которые вы по определению не можете. Здесь необходимо рыцарское благородство, в основе которого - умение спокойно и с достоинством дистанцироваться от других, при этом ни одного человека не считая хуже себя. Достаточно ли в нас благородства? Можно было и не спрашивать.

Когда мы ехали сюда, я твёрдо знал, что это будет для меня единственное посещение Святого Града. А когда уезжали, вдруг прожгла мысль: неужели я больше никогда не окажусь на этих улочках? Как же так, ведь я только начал учиться по ним ходить, только начало немного получаться. Неужели это никогда больше не пригодится? Пригодится. Теперь я всегда буду бродить по улочкам моих оживших снов. «Аще забуду тебя, Иерусалим, забвенна буди десница моя».